Он выключил ноутбук и вошел в главную спальню. Вся одежда старика по-прежнему хранилась там, как будто тот на полном серьезе ожидал, что ей снова будут пользоваться. Адам разделся и стал по очереди примерять каждый предмет, считая те, которые точно казались знакомыми. Действительно ли он был «мистером шестидесятником» Джеральда или же речь шла, скорее, о сорока или тридцати? Может быть, все эти ободряющие слова были не более, чем сарказмом, и втайне старик надеялся, что финальный вердикт провозгласит его единственным и неповторимым Адамом Моррисом, и ухватить его подлинную искру не удалось не только смехотворным студийным ботам, работающим по методу «глубокого обучения», но и лучшей в мире технологии копирования мозга.

Обнаженный, он сидел на кровати, раздумывая о том, какого было бы устроить безумную вакханалию с участием нескольких десятков робофетишистов, которые отымеют его мозг, а затем разберут его на запчасти, чтобы унести их домой в качестве сувенира. Организовать такое действо было бы несложно, к тому же он сомневался, что какая-либо часть его корпоративной инфраструктуры была обязана воскресить его из ежедневных бэкапов Лоудстоун. Старик, может, и использовал его в качестве артистичного и вычурного в своем безумии доказательства собственной точки зрения, но он бы ни за что не повел себя настолько жестоко, чтобы лишить его шанса на самоубийство.

Когда взгляд Адама ухватился за фотографию, на которой двое мужчин наигранно позировали под знаком Голливуда, он понял, что рыдает без слез — и не от чего-нибудь, а от тоски. Ему хотелось, чтобы Карлос был рядом — помог ему вынести случившееся, помог все расставить на свои места. Покойного возлюбленного мертвеца он любил больше, чем был готов полюбить кого-либо еще, но по-прежнему не был способен ни на одно стоящее свершение, которое было по силам старику.

Он представил себя в объятьях Карлоса. — Шшш, все не так плохо, как ты думаешь — ты всегда сгущаешь краски, кариньо. Мы начнем с того, что имеем, а пробелы будем заполнять по мере надобности.

От тебя никакого толку, — ответил Адам. — Просто заткнись и трахни меня — больше у меня ничего не осталось. — Он лег на кровать и взял в руку свой член. Раньше это казалось ему неправильным, но сейчас Адаму было плевать — у него не было обязательств перед кем-то из них. По крайней мере, Карлос бы его, скорее всего, пожалел и не стал ворчать из-за бесплатных гастролей.

Он закрыл глаза и попытался вспомнить ощущение щетины, касавшейся его бедер, но не смог придумать сценарий даже для своей собственной фантазии — Карлосу просто хотелось поговорить.

— У тебя есть друзья, — настаивал он. — Есть люди, которые тебя ищут.

Адам не знал, ведет ли он выдуманную им самим дружескую беседу, или это фрагмент настоящего разговора, произошедшего в далеком прошлом, но решающую роль играл контекст. — Больше нет, кариньо. Они либо сами мертвы, либо считают мертвым меня.

В ответ Карлос просто посмотрел на него взглядом скептика, как если бы слова Адама заключали в себе какую-то нелепую гиперболу.

Впрочем, этот скептицизм имел свои плюсы. Если бы он постучался в дверь Синтии, она бы, вполне вероятно, попыталась воткнуть ему в сердце осиновый кол, но дружелюбный незнакомец, сидевший рядом с ним на похоронах, был настроен на разговор куда больше самого Адама. Тот факт, что он по-прежнему не мог вспомнить, кем был тот человек, казался достаточно веской причиной, чтобы его избегать; если он и сам был частью пробелов в его разуме, то должен что-то о них знать.

Карлос исчез. Адам приподнялся — чувство опустошенности не исчезло, но никакая жалость к самому себе не помогла бы ему улучшить свое положение.

Он нашел телефон и заглянул в категорию «Знакомства»; контактные данные были на месте. Незнакомца звали Патрик Остер. Адам набрал номер.

7

— Ты — первый, — сказал Адам. — Спрашивай, что хочешь. Иначе будет нечестно. — Они сидели на диване за столиком в старомодной закусочной «У Цезаря», где Остер предложил встретиться. Людей здесь было немного, и соседние столики пустовали, поэтому им не было нужды тщательно выбирать слова или общаться при помощи какого-нибудь кода.

Остер указал на щедрую порцию торта с шоколадным кремом, который принялся уничтожать Адам. — Ты правда можешь чувствовать его вкус?

— На все сто.

— И он совсем не изменился?

Адам не собирался подстраховывать свои слова софизмами о принципиальной невозможности сравнения квалиа и воспоминаний. — Ни капли. — Он указал большим пальцем в сторону трех столиков, расположенных позади него. — Я не глядя могу сказать, что там едят бекон. И мне кажется очевидным, что с моим слухом и зрением все в порядке, даже если моя память на лица оставляет желать лучшего.

— Значит, остается только…

— Каждый волосок на медвежьей шкуре.

«— Летишь вечером в ощущалку, Генри? — спросил помощник Предопределителя. — Я слышал, сегодня в «Альгамбре» первоклассная новая лента. Там любовная сцена есть на медвежьей шкуре, говорят, изумительная. Воспроизведен каждый медвежий волосок. Потрясающие осязательные эффекты» (пер. О. Сороки) [79] , — заверил его Адам.

Остер замешкался. — Никто не запрещает задавать больше трех вопросов, — сказал Адам. — Мы можем заниматься этим весь день, если захочешь.

— У тебя много общего с остальными? — спросил Остер.

— С другими серыми выгрузками? Нет. Раньше мы знакомы не были, так что у них нет причин выходить со мной на связь.

Остер удивился. — Я бы решил, что вы все будете действовать заодно. Пытаться улучшить ситуацию на правовом фронте.

— Пожалуй, так и следовало бы поступить. Но даже если в мире существует тайная группа бессмертных, пытающихся вернуть себе гражданские права, меня в их внутренний круг еще не пригласили.

Адам ждал, пока Остер задумчиво размешивал свой кофе. — Думаю, на этом все, — решил он.

— Ладно. Слушай, извини, что я повел себя грубо на похоронах, — сказал Адам. — Я старался не привлекать к себе внимание; меня беспокоило, как на это могут отреагировать люди.

— Не бери в голову.

— Так ты знал меня в Нью-Йорке? — Адам не собирался говорить в третьем лице; от этого разговор бы стал выглядеть чересчур нелепо. И раз уж он пришел сюда с претензией на эти воспоминания, как на свои собственные, дистанцироваться от них ему хотелось меньше всего.

— Да.

— Мы вели какие-то дела или были друзьями? — Ему удалось выяснить лишь, что Остер написал сценарии для пары независимых фильмов. Не было никаких записей, свидетельствующих о том, что они вдвоем работали над одним проектом; официально их число Бэйкона [80] равнялось трем, так что к Остеру Адам имел отношение не больше, чем к Анджелине Джоли.

— И то, и другое, я надеюсь. — Немного подумав, Остер с раздражением отрекся от сказанного. — Нет, мы были друзьями. Прости, сложно удержаться от негодования, когда о тебе забывают — пусть даже и ненамеренно.

Адам пытался оценить, насколько глубоко его задело это оскорбление. — Мы были влюблены?

Остер чуть не захлебнулся своим кофе. — Боже мой, нет конечно! Я всегда был натуралом, а когда мы познакомились, ты уже встречался с Карлосом. — Он неожиданно нахмурился. — Ты ведь ему не изменял, а? — В его голосе звучало, скорее, недоверие, чем укоризна.

— Нет, насколько мне известно. — По пути в Гардину Адама мучил вопрос, мог ли старик попытаться заретушировать одну из своих измен. Такой поступок стал бы довольно необычной формой самовлюбленности, лицемерия или какого-нибудь другого прегрешения, для которого еще не придумали название, но даже его простить было бы проще, чем намеренную попытку навредить своему преемнику.

— Мы познакомились в районе две тысячи десятого, — продолжал Остер. — Когда я в первый раз обратился к тебе насчет экранизации «Скорбных земель».