— О, пожалуйста.

Она нахмурилась.

— Что? Ты не позволяешь мне говорить о вскрытиях, ты не позволяешь мне говорить о пятнах крови. Ты же всегда рассказываешь мне о своей скучной работе.

— Прости. Продолжай. Просто говори потише. — Я оглядываю ресторан. Пока вроде бы никто не глазеет, но я знаю по собственному опыту, что в обсуждениях генитальных выделений есть что-то такое, из-за чего они, кажется, разносятся дальше, чем любой другой разговор.

— Я исследовала этот мазок. В нём были видны сперматозоиды, тест на другие компоненты семени оказался положительным, так что нет никаких сомнений, что у этой женщины был половой акт. Ещё я обнаружила следы белков сыворотки крови, не соответствующие её группе крови. Пока что всё ожидаемо, правда? Но когда я сделала анализ ДНК, единственным обнаруженным генотипом оказался генотип жертвы.

Она смотрит на меня многозначительно, но значение ускользает от меня.

— Что тут необычного? Ты всегда мне говорила, что с ДНК-тестами могут быть проблемы. Образцы бывают грязными или разложившимися.

Она нетерпеливо меня прерывает.

— Да, но я не говорю о каких-то трехнедельных образцах с окровавленного ножа. Этот образец был взят через полчаса после совершения преступления. Он доставлен мне для анализа спустя пару часов. Я видела неповрежденных сперматозоидов под микроскопом; если бы я добавила нужные питательные вещества, они бы поплыли перед моими глазами. Это не то, что я бы назвала деградацией.

— Ладно. Ты эксперт, поверю тебе на слово: образец не был разложившимся. Как тогда это объяснить?

— Я не знаю.

Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, пытаюсь воскресить в памяти хоть что-то из курса судебной медицины, прослушанного десять лет назад в рамках лекций по уголовному праву.

— Может, у насильника просто не было таких генов, которые ты искала? Вроде же вся суть в том, что они изменчивы?

Она вздыхает.

— Разные по длине. Полиморфизм длин рестрикционных фрагментов (ПДРФ). Это не то, что люди могут иметь, а могут не иметь. Это отрезки одинаковой последовательности, повторенной много раз; число повторений варьируется у разных людей. Послушай, это очень просто: рубим ДНК рестриктазой и помещаем смесь фрагментов на гель-электрофорез; чем меньше фрагмент, тем быстрее он преодолевает гель, таким образом, всё сортируется по размеру. Затем переносим размазанный образец из геля на мембрану, чтоб зафиксировать, добавляем радиоактивные метки, маленькие кусочки комплементарной ДНК, которая только свяжется с фрагментами, которые нас интересуют. Делаем контактную фотографию радиации, чтобы показать места связи этих меток, т. е. в итоге получаем серию групп, одна группа для каждой длины фрагмента. Ты меня слушаешь?

— Более-менее.

— В общем, структура мазка и структура образца крови женщины были абсолютно идентичны. Не было никаких дополнительных групп от насильника.

Я хмурюсь:

— Что это значит? Его профиль не обнаружился в пробе или совпал с её профилем? А что, если он — близкий родственник?

Она качает головой:

— Начнём с того, что различия слишком малы даже для брата, который, возможно, унаследовал тот же самый профиль ПДРФ. Кроме того, различия в белках сыворотки крови практически исключают возможность того, что это член семьи.

— Тогда какие ещё варианты? У него нет профиля? Действительно ли абсолютно у всех есть эти последовательности? Ну не знаю, может бывает какая-то редкая мутация, когда они отсутствуют полностью?

— Вряд ли. Мы рассматриваем десять различных ПДРФ. Каждого из них у нас у всех по два экземпляра: по одному от каждого из родителей. Вероятность того, что у кого-то возникли двадцать независимых друг от друга мутаций…

— Я уловил суть. Ладно, это загадка. Так что ты будешь делать дальше? Должны же быть какие-то другие опыты, которые ты могла бы попробовать провести.

Она пожимает плечами.

— Предполагается, что мы делаем только официально требуемые тесты. Я сообщила о результатах, и никто не сказал: «Бросай всё и вытаскивай полезные данные из того образца». В этом деле пока нет подозреваемых, по крайней мере, мы не получали образцов для сравнения. Так что всё это — чистая теория.

— То есть, после того, как ты мне здесь десять минут ездила по ушам, ты собираешься просто забыть об этом? Не верю. Где твоё научное любопытство?

Она смеется:

— У меня нет времени для такой роскоши. Мы — конвейер, а не научно-исследовательская лаборатория. Знаешь, сколько образцов мы обрабатываем за день? Я не могу делать посмертные описания для каждой пробы, которая не дает однозначные результаты.

Принесли наш заказ. Лорейн с аппетитом набросилась на свою еду, я начал ковыряться в своей. Набив полный рот, она невинно говорит мне:

— То есть не в рабочее время.

Я смотрю в телевизор с растущим недоверием.

— То есть вы утверждаете, что хрупкая экология Австралии просто не выдержит дальнейшего роста численности населения?

Сенатор Маргарет Алвик — лидер организации «Зеленого Альянса». Их слоган:

По крайней мере, был таким, когда я в последний раз голосовал за них.

— Совершенно верно. Наши города сильно перенаселены; урбанизация посягает на важнейшие естественные среды обитания; становится всё сложнее найти новые источники воды. Разумеется, естественный прирост населения также необходимо контролировать, но гораздо большим бременем является иммиграция. Очевидно, чтобы взять под контроль рождаемость, потребуются сложные политические инициативы, которые растянутся на десятилетия, в то время как приток мигрантов — это тот фактор, который можно отрегулировать очень быстро. Законопроект, который мы представляем, в полной мере использует эти гибкие механизмы.

— В полной мере использует эти гибкие механизмы. Что это означает? Захлопнем двери и разведем мосты? Многие комментаторы выразили удивление, что касательно этого вопроса «зелёные» оказались на той же стороне, что и некоторые наиболее экстремальные ультраправые группировки.

Сенатор хмурится.

— Да, но это бессмысленное сравнение. У нас совершенно разные мотивы. В первую очередь, это нарушение экологического баланса, вызванное проблемами беженцев. Большая нагрузка на нашу хрупкую окружающую среду, вряд ли полезна в долгосрочной перспективе, так? Ради блага наших детей, мы должны сохранить то, что имеем.

На экране появились субтитры: «Обратная связь включена».

Я нажал кнопку «Взаимодействие» на пульте, быстро собрался с мыслями и заговорил в микрофон.

— А что теперь делать этим людям? Куда им идти? Их окружающая среда не просто «хрупкая» или «уязвимая», это зона бедствия! Откуда бы ни прибыли беженцы, держу пари, там перенаселение наносит гораздо больший урон, чем здесь.

Мои слова понеслись по оптоволоконным кабелям в студийный компьютер с сотнями тысяч слов других зрителей. Через секунду или две все полученные вопросы интерпретируют, стандартизируют, оценят их значимость и юридические последствия, а затем отсортируют их по популярности.

Репортер на экране говорит:

— Итак, сенатор, похоже зрители проголосовали за рекламную паузу, поэтому спасибо вам за уделенное время.

— Не за что.

Раздеваясь, Лорейн говорит:

— Ты же не забыл о своих уколах, да?

— Что? И рискнуть потерять мою восхитительную физическую форму? Один из побочных эффектов инъекций контрацептивов — это увеличение мышечной массы, хотя, по правде говоря, это едва заметно.

— Просто проверяю.

Она выключает свет и забирается в постель. Мы обнимаемся, ее кожа холодная, как мрамор. Она нежно целует меня, а затем говорит:

— Мне не хочется сегодня заниматься любовью. Просто обними меня, ладно?

— Ладно.

Она какое-то время молчит, а потом говорит: